Илья Плеханов
Я бы хотел взглянуть на происходящие события шире и не зацикливаться на происках США или угрозе радикальной исламизации. «Арабская весна» — симптом более крупных изменений. По моему мнению, мир радикально меняется. И меняется довольно быстро, по нарастающей.
По ладной геометрической прогрессии. Меняется не внешне и даже не столь технологически-демографически-идеологически-геополитически или как там еще принято считать. Основное изменение я вижу в отношении людей к жизни. Абстрактных обычных людей в своей массе, которая иногда принимает черты вполне конкретных личностей то в аэропорте, то в мясной лавке, то на причале, то на дороге или в баре.Изменение заключается в том, что человечество плюнуло на все общие и личные идеи. С одной стороны, исчезает вкус к борьбе за большие идеи: за коммунизм, капитализм, счастье, свободу, равенство, братство, американскую мечту, построение социализма или демократии, за массовый выход в космос или мелиорацию всех пустынь, гарантии и справедливость и т.п. Общественные цели у человечества испаряются, как утренняя роса. Не волнуют в этой связи уже и границы, флаги, гимны, регалии, традиции, президенты, атрибуты. Улетучилось к этому историческому багажу былое уважение. Канули в Лету авторитеты. С другой стороны, наблюдается какое-то растущее наплевательское отношение и к личным конкретным интересам у отдельного индивидуума, будь то богатство, создание семьи, благополучие детей, уровень достатка, положение в обществе, выигрыш или накопление миллиона, здоровье или накал впечатлений, секс 5 раз в неделю или адреналин по выходным. Тотальное безразличие к этим вполне человеческим и привычным вещам начинает превалировать на нашей планете. Жить по плану, схеме, колее и с определенной целью становится не столь важно.
Человечество уходит в тотальное «отрицалово». То ли туман, то ли прах витает в воздухе. Главное — не спутать безразличие к идеям с полной жизненной апатией и опусканием рук. Нет. Всю энергию, которая уже не направляется на переустройство мира или перспективной личной бытовой и профессиональной жизни, люди тратят на воплощение в реальность своих сиюминутных желаний, случайных порывов, подсознательной тяги к странным вещам. Все это выливается в вычурные и экспрессивные поступки. Психов и неадекватов в мире становится все больше и больше. Это уже не одиночки, это, тонкий пока, налет безумия на населении. Такое ощущение, что у человечества не так давно вырвали уже с концами некий внутренний стержень и оно начало расползаться, хаотично колышась, как студень, потеряв все ориентиры. Пошло вразнос. В некий веселый шабаш, за которым — ничего. Социум и вертикали распадаются на атомы. Трава дальше не растет. Последние минуты игры. Очарованный взгляд на уходящую из-под ног землю. Или на табуретку. И это касается не только обывателей, но и компаний, правительств, власть имущих. Они уже не строят планы на развитие, не думают о захвате долей на рынке, грабеже ресурсов планеты, о строительстве империй и долгосрочных вкладах, об умном управлении и трезвой оценке, а принимают решения, руководствуясь настроением, прихотями, усталостью, закидонами, эмоциями. Им тоже надоело все до чертиков. Дурацкие поступки, капризы и желание чуток пожить своим маленьким заскелетированным в бриллиантовых шкафах безумием.
В глобальном масштабе нарастает некое презрение обывательских масс к существующим законам как таковым. Отсутствует страх, пиетет, понимание целесообразности, смысла хоть каких-то правил совместной жизни 7 миллиардов зеркал на одной планете. Это не значит, что все скопом сразу бегут нарушать уголовный кодекс, но он потерял моральный блеск и охранительное сияние для среднестатистического гражданина мира окончательно. Рациональные поступки уступают место иррациональным. Дай каждому ракетный ранец и шанс добраться до другой планеты, большинство населения Земли разбежалось бы по Вселенной сломя голову.
- http://navoine.info/plekhanov-ilya.html
Зигмунт Бмауман
Старые политические структуры сегодня не работают, поскольку власть и политика, долгое время существовавшие друг с другом, разводятся. В прошлом между ними было полное соответствие и содействие. Нынешняя глобализация приводит к обратному результату. Власть улетучивается в экстерриториальное киберпространство, а политика остаётся территориальной. Если мы не решим эту проблему, то и предсказывать, каким будет мир через 40—50 лет, можно лишь в негативном плане. Увеличивается разрыв между тем, чем занимаются правительства в демократических странах, и тем, чем живут простые люди.
Вам известно, что миграция - это неотделимый атрибут модерна. Она началась вместе с модерном и продолжается до настоящего времени. Почему? Когда вы строите новый улучшенный порядок, неизбежно некоторые категории людей окажутся лишними, они – отбросы строительства нового порядка.
Ещё одна большая сложность — это кризис самоидентификации. В свое время Жан-Поль Сартр выдвинул концепцию projet de la vie («проект жизни»). Её суть в том, что в раннем возрасте человек выбирает жизненный путь и старается ему следовать. Но сегодня культура, идеология и стиль жизни меняются так быстро, что молодёжь не успевает даже что-то спланировать, а не то что реализовать планы.
Мы находимся где-то в пустом пространстве, переходя из одного места в другое.
Это состояние я называю состоянием «между властью» – inter regnum. Это очень старое понятие, оно родилось в Античном Риме, когда Тит Ливий, историк Древнего рима, писал про первого короля Рима — Ромула. Ромул царил в течении 37 лет, это очень долго. Средняя длительность жизни римлян в это время – около 37 лет. Это значит, что, когда он умер, в Риме жило очень мало людей, которые помнили мир, не содержащий Ромула. Они были выведены из нормальной жизни, не знали, что делать. Они не знали жизни, в которой не было бы Ромула, который говорил бы им, что делать, каковы законы страны, которые нужно соблюдать и т. д. Римляне не имели ни малейшего понятия, кто заместит Ромулуса. Это был первый период междувластия. Он длился, пока второй в истории король Рима не был избран.
В новое время понятие междувластия снова открыли – политические философы, в особенности, итальянский философ Антонио Грамши, вложивший новое содержание в это понятие. В его понимании, «inter regnum» – это не перерыв между одним законодателем и другим, а период, когда привычные и испытанные средства эффективного действия уже не работают, а новых средств и стратегий еще не выдумали. И мы как раз находимся в этом периоде.
У нас нет четкого представления о конечном «пункте назначения», к которому мы движемся.
Казавшийся прочным каркас, на котором держалась плоть истории, разорван на части, и ни один институт – ни на первый взгляд, ни при тщательном рассмотрении – не в состоянии собрать их воедино.
В наше время космических скоростей (используя термин Поля Вирильо) и «информационных магистралей» маршруты вызовов, когда-то территориально привязанные к границам империй/цивилизаций (детально описанные Арнольдом Тойнби), утратили привязку к территориям. Гибриды модернизации не появляются вслед за передвижениями имперских армий и территориальными захватами. Они способны давать всходы в любой части планеты, легко преодолевая огромные расстояния, при этом в каждом случае прослеживаются эндемичные особенности исходной модели «модернити».
Ксенофобия, желание отгородиться от «чужаков» и держать их на расстоянии или вообще избавиться от них раз и навсегда, распространяются и нарастают везде, включая самые неожиданные регионы, которые пребывали в забвении и, казалось, останутся там еще надолго. Нельзя сказать, что эта неприязнь – нет, ненависть – по отношению к иммигрантам и другим «чужакам» появилась ниоткуда. Наше все более раздробленное общество потребителей, не склонное приветствовать человеческую солидарность, порождает конкуренцию, соперничество, стремление доказать свое превосходство, склонность к агрессии, вытеснению и изоляции. Неприязнь по отношению к другим группам и категориям позволяет людям выпустить пар и хотя бы отчасти избавиться от накопленных страхов и злобы – но это также говорит и о ностальгии по утраченному чувству товарищества и солидарности. Линчевание несчастных иностранцев (и сжигание аллегорических изображений страха и ненависти к «другим»), марши с неонацистской символикой и требованием к правительствам выгнать иммигрантов и не пускать новых, расистские манифестации, поджоги петард и потасовки на футбольных матчах – в тесной компании и при поддержке «таких же, как я»… Все это дает теплое и уютное чувство «мы», которое, пусть ненадолго, создает сильное ощущение «праздника солидарности».
Для людей, отягощенных кажущейся непреодолимой неопределенностью, охваченных страхом оказаться брошенными и одинокими, переживающих за собственное бессилие и ничтожность, это действительно «манна небесная». Порция «солидарности по выходным» помогает нам пережить еще одну неделю ее очевидного и болезненного отсутствия. Ваш список стран будет расширяться, пока этот «эрзац солидарности» останется единственным, что способно предложить наше общество тем, кто в этом нуждается.
- http://navoine.info/world-in-turmoil.html
- http://navoine.info/bauman-2.html
Эдуард Лимонов
Мир вообще поглупел значительно. Одни современники нам талдычат, что ты — не человек, если бизнес не открыл, но "быдло". Либералы так всем надоели со своим рынком и процветанием, которого якобы все страшно хотят, и с рабочими местами, которые якобы нам благородно создают наши отечественные олигархи. (В то время как они банальные пошлые воры).
Забыли эти господа, что "многие веселятся бунтом".
И что многие просто мечтают, чтобы привычный мир разлетелся как зеркало от камня, трещинами пошёл бы многими.
Европа создала себе искусственный мир однополых браков, асексуальных женщин, к которым нельзя прикасаться, а то обвинят в изнасиловании, как Ассанжа, и ждёт, затаив дыхание, когда восстанут живущие в Европе миллионы гастарбайтеров. Свежие, юные и похотливые. И эту Европу действительно жёстко изнасилуют. Скандинавы просто выродились в черт знает каких стерильных гомункулусов. Не верится, что их предки норманны и викинги с двуручными мечами опустошали когда-то Европу, дико визжа. Я думаю, это были какие-то другие люди-викинги. Они не могли дать такого тусклого потомства.
Я что хочу сказать? Хочу сказать, что духовный кризис царит в Европе и даже в более молодой Америке. Культуры нет, философия загнулась (а как иначе, если рынок — главное, и пройдоха бизнесмен — герой цивилизации), музыка ничтожна, визуальным искусством называется всё-всё-всё...
Я думаю самый отличный выход для европейской цивилизации, чтобы она загнулась.
И так и будет.
- http://limonov-eduard.livejournal.com/561148.html
Аркадий Бабченко
У русского человека от тоски, чернухи и безнадеги, которая его окружает и той беспросветности, в которой он живет, выхода только два - алкоголизм и война. Война не важно где, не важно с кем, не важно за что. А в девяноста процентов случаев война еще и совмещенная с алкоголизмом.
Ведь тот мужик, фотограф, который безногий теперь - он же воевать не против укропов поехал, и не за русских - ему эти русские и у себя дома-то сто раз не усрались, не то что где-то на Донбассе. Он поехал по той простой причине, что он из своего Камышлова больше бы никогда никуда за всю свою жизнь и не уехал бы.
Я служил в Камышловском районе, я знаю какой это депрессивный пдц. И те дни, когда ему оторвало ногу - это до самой его смерти от церроза - судя по всему, уже очень недалекой - будут лучшими в его жизни. И в Чечне таких людей было дофигища. Просто дофигища. Кругом говно, смерть, живет в крысиной норе под обстрелом, месяцами солнца не видит, на роже уже пять сантиметров грязи, а - доволен. Спрашиваешь его - чего ты лыбишься, дурак? А он: слава Богу в армию попал, хоть мир посмотрел. Когда бы я еще горы увидел? И понимаешь, что да. Что в своей деревне где-нибудь под Липецком - никогда. Что эта крысиная дыра в Чечне - для него и вправду "посмотреть мир".
А жизнь его в этой деревне и так ни копейки не стоит. Столетия алкоголизма и рабства - это так сразу не исправить. Поэтому и на смерть и на увечья ему изначально плевать. И так и так подыхать, так хоть побывал где-то. Хоть на войне. Поучавствовал в чем-то. Хоть какие-то перемены в том депрессняке, который его окружает. Хоть что-то можно вспоминать.
Я все это видал и слыхал уже не раз (с). Именно в такой армии я и служил. И именно с такими мужиками контрактниками/добровольцами/казаками полгода в одном окопе просидел. И ничего с этим не поделаешь. И от этого становится реально страшно. Потому что понимаешь - в этой стране никогда не будет светло, хорошо и весело. Никогда.
- https://www.facebook.com/babchenkoa
Илья Плеханов о фильме Сергея Говорухина "Никто кроме нас"
Когда хорошие русские люди запутывались в своей жизни, они ехали на войну
О фильме Сергея Говорухина "Никто кроме нас" я слышал давно. От знакомых режиссеров, от друзей-ветеранов, и даже год назад 11 декабря посмотрел заключительные сцены фильма на Вечере Памяти, ежегодно проводимом Сергеем. В день ввода войск в Чечню. 11 декабря 1994 года. Кто-то говорил, что фильм о любви, кто-то говорил, что фильм о войне, кто-то ничего не говорил. Потом я как-то забыл о фильме и совершенно неожиданно на днях узнал, что он вышел в прокат, что его можно купить, скачать и посмотреть. И в одну из ночей, когда все спят, я включил монитор и окунулся в 1994 год, в предвоенную ещё "дочеченскую" Москву.
Сюжет прост: военный журналист перед отъездом на войну в Таджикистан встречается с девушкой, влюбляется, знакомится с её родителями, ходит в театр и всё равно уезжает. Сцены московской жизни перемежаются сценами его приезда на границу с Афганистаном, сценами выхода в рейд и боёв.
На первых же минутах фильма поражает полная искусственность диалогов, натянутость. Так не бывает в жизни. Их плавное течение и высокопарность слога режут слух. Но что-то они тебе мучительно напоминают и вдруг тебя осеняет. Это вовсе не диалоги, это накладывающиеся друг на друга монологи двух людей, не слушающих друг друга, говорящих медленно, спокойно, в пустоту. Всё встаёт на свои места. Когда слишком много и долго говоришь сам с собой, то диалог становится невозможным. И человек, который писал сценарий, абсолютно точно улавливает этот момент. Я знаю и знал таких людей. Тотальное одиночество. И становится интересно, ведь ты узнаёшь знакомые тебе нотки.
Так что это за люди, Левашов, и его любовь, Наташа? Он - 2 года в Афганистане, 8 лет военным оператором, дед-военкор, погибший отец в Иордании, он пьёт, он любит цитировать стихи. Она - когда-то пила белые и красные вина, много читала о Марселе и Мальте, работает на момент встречи на подтаноцвках у певички в ночном клубе. Он - устал от беготни, халтуры, презирает перестроечное кино и считает, что у него тяжелый период в жизни, "жизнь неустроенна". Она - "совсем иначе планировала свою жизнь, а жизнь сложилась никак". У них очень уставшие лица, уставшие глаза и они очень спокойны, медлительны и ироничны друг к другу и самим себе.
И у каждого есть мечта. Наташа, как и всякая женщина, мечтает о своём доме, о большой крепкой и дружной семье, о том, что жизнь наладится и делает первый шаг, бросает свою работу по просьбе Левашова, которого она так и называет весь фильм по фамилии. Несмотря на высокие слова и взаимные чувства, она не понимает его. Он уже видит на улице образцовую семью, семью рыбака и официантки "подавальщицы" из Мурманска. И когда фотографирует их у памятника, то его глаза не оживают ни на секунду. Левашов жаждет другого. Он мечтает лежать в плотных водах Мёртвого моря и листать журналы. Он хочет покоя и минимизации всех усилий.
Их недолгая любовь прячется в бумажном хрупком коконе всего нашего мира, когда со стены падает географическая карта планеты и накрывает их с головой, их любовь танцует короткий танец у телефонной будки и запивает свой страх портвейном на лестничной пролете квартиры Воланда, любовь скрывается за робким нервным желанием поправить шарф на шее у любимого. Но всё в итоге отнимет другая женщина. Война, которая отнимет у матери Левашова отца, мужа и сына. И поставит на очередь Наташу.
А Левашов, он вдруг и не так уж одинок. На войне он встречает похожих на себя людей. Его и тянет к своим. Вот такой же уставший командир Богодухов. Он хочет работать спасателем на Азовском море. На самом мелком море, где не тонут. И ещё и ещё. Военные люди поют "для чего мы пишем кровью на песке" и не находят ответа. Хотя у них есть свои версии. У Левашова это то, что надо чтобы кто-то знал о войне в Таджикистане, обязательно надо сделать так, чтобы знали, помнили, видели. Богодухов и бойцы - верят, что горстка наших застав сдержит поднимающуюся волну террора и наркотраффика. Хотя и не верят, понимая всю призрачность границ. Левашов же саркастически говорит своему боссу, что "сделает фильм кассовым", а умирающему другу-оператору с горечью отвечает, что никому не нужна никакая такая правда о войне.
Правда, действительно, никому не нужна. Но многим нужна сама война.
Можно бежать от неё, можно прятаться в бытовые мелочи, в цитирование поэзии, в любование красотами ночного неба и падающими звездами, можно нежно вспоминать выглядывающую из-под одеяла левую пятку спящей любимой, но этого будет мало. Мало, таким как Левашов, таким как мы. Это не заполнит пустоту, не внесёт определенности и не даст смысла.
Главное - война, никому среди лживой суеты Москвы, где на столиках перевёрнутый российский флаг, а на стенах портреты Ельцина, ненужная война. Война, которая никогда не кончается в нашей стране, война, на которую нельзя не пойти. Война нужна таким людям. На войне есть другой мир. Яркий и энергичный мир рукопашных, вспышки боя, выплеск жизненной силы и остервенение, героизм выручки и самопожертвования. Другой мир. Короткий, яростный. С ясными целями в лице духов и заданий, насыщенная метрами, боекомплектом, количеством стволов, хитростью и выносливостью жизнь. Только на войне, Левашову военные дружески говорят, что он хоть на что-то годен, это уже не шутливые фразы Наташи, что он "ничтожество и сволочь". На войне Левашов временно живет.
Чтобы потом возвращаться, если повезёт, лечиться от ран, вспоминать павших, и начинать заново пить, походить на "пьяного сторожа из продмага", бродить по улицам и разговаривать долго-долго с самим собой, ждать очередной поездки на войну, чтобы снимать и снимать и бормотать стихи. И испытывать чувство вины. Фильм начинается с вопроса Наташи: ""Вы уже вышли из коматозного состояния?". Выход только один - смерть, чтобы потом говорили, что "нет такого дома, нет такой улицы...а есть лишь какое-то представительство Таймыра, где есть всегда холодное пиво...".
Фильм, конечно, не о любви, не о войне, фильм о вечной теме - о потерянных людях. Война, любовь, журналистика - это лишь фон, это граффити на стенах, "никого не трогая, починяю примус", это тонкая ширма от медленно, но неумолимо поглощающих этих людей и нашу страну Пустоты и Бессмысленности.
Я знаю и знал много таких людей. Я и сейчас вижу, как они идут по улицам, по сценам залов, как смотрят мимо нас и ждут командировки.
Фильм не наврал. Сходите, проверьте. Узнайте своих. Если вам это нужно.
- http://navoine.info/no-one-but-us.html
Борис Якеменко
Именно парадоксальная привлекательность ИГИЛ для европейцев остро ставит главный вопрос – о природе ИГИЛ, о его идеологии и ценностях, которые сегодня совершенно непонятны. А пока ИГИЛ представляют «скопищем террористов», эта же привлекательность делает «исламское государство» силой, рядом с которой «Аль Каеда» скоро может показаться «видами Палестины в волшебном фонаре».
Ведущие западные политики уже обращают на это явление внимание. А.Меркель уже выразила сожаление по поводу «непонятной высокой притягательности и влияния ИГИЛ на европейскую молодежь».
Европейцы в широком смысле (американцы, британцы, французы, бельгийцы, датчане) участвуют в боевых действиях ИГИЛ, как все остальные, режут головы журналистам, взрывают себя в Сирии и Ираке (вспомним теракт в иракской Бакубе, когда бельгийка Мюриэль Дегок взорвала себя вместе с американской войсковой колонной).
Не случайно, как выясняется, многие, отправляющиеся из Европы на Ближний Восток и вливающиеся в ряды ИГИЛ, заказывают перед отъездом книжки типа «Коран для чайников» и «Ислам для чайников». То есть речь идет о том, чтобы просто не быть элементарным невеждой и побыстрее войти в среду своих единомышленников, так как главная и самая притягательная сила для этих людей содержится не в Исламе и не в возможности обрести рай с гуриями, а, очевидно, в чем-то другом, том, для чего Ислам лишь прикрытие.
Таким образом, в условиях глобальных трансформаций ИГИЛ, судя по всему, сегодня становится вызовом не политическому европейскому и американскому истеблишменту, а Западу и западному образу жизни в целом, предрекая глобальный конфликт цивилизаций. Не случайно ИГИЛ не ограничивается лишь вооруженным противостоянием, но активно обсуждает вопросы социальной справедливости, богословия, состояния современного мира. При этом привлечение в ряды ИГИЛ европейцев означает, что эти люди смогут перевести понятия, идеи, образы реальности, создаваемой ИГИЛ, на язык европейских понятий и сделать новую идеологию в условиях духовного и идеологического кризиса Запада привлекательной для тысяч людей.
Таким образом, попробуем предположить, что ИГИЛ есть выражение принципиально новой религиозности, условия для возникновения которой складывались последние несколько десятилетий. Тех самых десятилетий, в течение которых Европа перед лицом грядущей угрозы последовательно себя разоружала через протестантскую теологию «христианства без религии» Бонхеффера, Альтицера, Хамилтона, Ван Бурена, или через концепции Левинаса или Рикера, объясняющих Бога, как «инаковость» и «пустоту». Важнейшим из указанных выше условий явилось наступление эпохи «десекуляризации» в целом, без конфессиональных различий и выделения неких локальных социальных пространств и процесс «глокализации» (Робертсон) Церкви, то есть вытеснения ее на обочину социальной и политической жизни.
В ходе недавних событий на Ближнем Востоке можно было видеть, как светские режимы в Египте, Ливии, Тунисе, Сирии или пали под ударами исламских радикалов, или испытали их сильное давление. Американский социолог Питер Бергер в специальной работе, посвященной десекуляризации, констатирует, что мир сегодня «неистово религиозен, как и был в прошлом, а в некоторых местах более, чем когда либо».
Однако наступление этой эпохи вовсе не означает, что мы будем иметь дело со старым добрым Исламом или ортодоксальным Христианством, вернувшимся в мэйнстрим. Речь идет именно о формировании принципиально новых религиозных направлений в Исламе и Христианстве, которые будут иметь самую отдаленную, прежде всего терминологическую связь первоисточником.
Фундамент для этого уже готов. По данным опросов как на Западе, так и в России треть опрошенных считают себя верующими, но не соотносят свою веру с какой-либо религией. Среди молодежи таких респондентов больше. То есть треть опрошенных в одном случае и больше трети в другом случае абсолютно открыты для любой религиозной вести, которая будет отвечать их внутренним ожиданиям. Растущее количество «верующих без религии» дало возможность некоторым современным исследователям, таким как В.Поссенти или М.Эпштейн, говорить о специфическом феномене «гражданской религии» или «бедной веры», характеризующейся «моральной верой, истины которой были приняты в качестве гарантии одухотворения социального факта» и весьма своеобразными представлениями об ином мире и способах его взаимодействия с миром человека.
Не видеть всего этого или пытаться оценивать происходящее в категориях ушедшего столетия это примерно то же, что слушать компакт диск на патефоне и пытаться по получаемым звукам понять, что на этом диске записано. Это значит, что Европа и Америка уже морально, стратегически проиграли ИГИЛ, и осталось лишь дождаться, когда эта внутренняя победа будет подтверждена извне. Исторический опыт убедительно показывает, насколько опасно демонстрируемое ныне европейскими политическими силами непонимание серьезности происходящего и сути явления.